Для начала несколько слов о принципиальном характере того социума или того социального вещества, социальной материи, какую представляет собой сегодня коллективная жизнь в России. Понятно, что тут материалов и соображений не на один доклад, поэтому обозначу это довольно коротко, тезисно, поскольку основная моя тема – характер поддержки.
Я бы выделил несколько черт нынешней социальной жизни. Во-первых, они мне представляются важными, а во-вторых, за ними стоят характерные для всех установки. Всех не только в смысле всех простых людей, но и так называемых элит, и так называемой власти, то есть это реально общие для всех установки. Это то немногое общее, что действительно есть в социальной жизни сегодняшней России.
О первом пункте скажу совсем коротко — это безальтернативность. Деятельность первых лиц, подвластных им медиа и тех элит, которые подыгрывают власти, той свиты, которая «играет короля», установили, по крайней мере, ко второму путинскому сроку и, особенно, на протяжении этого второго срока, ситуацию фактической безальтернативности.
Это касается путей, которыми может идти Россия, и характера власти, и представления о так называемой политике, фактически девальвированной, поскольку не существует элитных групп, не существует программ, не существует проблемы выбора и оценки эффективности различных действий политических сил.
То есть политики в сколько-нибудь ответственном смысле слова мы не имеем, а имеем по преимуществу имитированную сферу. Конечно, эта созданная ситуация безальтернативности определяет многое, если не все, в экономической жизни россиян, в их отношении к власти, в оценках власти и т.д.
Вплоть до 2008 года, когда Путин уже отработал два срока, массив высказываний о том, почему люди его поддерживают, так по-прежнему и остался деленным на три примерно равные части. Одна треть поддерживает, поскольку он справляется с проблемами страны, другая – надеется, что он еще покажет себя, третья – поддерживает, потому что «больше некого».
Вторая важная черта нашей социальной, политической и экономической жизни – это всеобщая установка на адаптацию, это поддержание статус-кво сегодня, чтобы не стало хуже завтра. Это относится и к поведению так называемых политических сил, и к поведению первых лиц, и точно так же к поведению в низах.
Иначе говоря, проблема развития, проблема движения всерьез никем не ставится, а та риторика модернизации, которая в последнее время стала чаще звучать в государственных СМИ, — исключительно имитационная.
Третья важная сторона – это фрагментация или атомизация социальной и политической жизни в России. Это постоянное умножение различных зон, ниш, складок, в которых люди существуют по исключительно внутренним правилам и отлично знают, по каким правилам надо действовать, переходя в соседнюю нишу, зону и т.д. Важно подчеркнуть, что это не имеет никакого отношения к дифференциации в том смысле, в каком дифференциация понимается в социологии. Здесь нет речи о дифференциации функций, дифференциации ролей, становления самостоятельных, но взаимодействующих друг с другом институтов. Речь идет именно о том, что такая ситуация как бы многокомнатного существования является и выражением адаптационных процессов, которые происходят в стране, и механизмом этой адаптации. Оказывается, что таким дробным способом можно жить, не меняя ничего по существу, обживая тот же самый распад и те же самые разрывы, в которых существовали вчера и позавчера.
Отсюда мы видим, что коллективные настроения становятся немного серее и даже черноватее, но не становятся слишком черными: ничего — жить можно.
И последняя черта, подытоживающая – более или менее повсеместная имитационность. Об имитационности политики я два слова уже говорил, но мне представляется, что лучшей иллюстрацией имитационного характера режима является нынешний так называемый тандем. Вместо дифференциации – удвоение: между первыми лицами нет ни разделения ответственности, ни разделения функций, ни разделения сферы реальных действий. Эта фигура удвоения, как бы избыточного дублирования оказывается одним из механизмов и массового, и элитного привыкания к статус-кво. Можно удваивать, утраивать, клонировать ситуацию, тем самым её, по сути, по механизму и по направленности не меняя, консервируя.
В этом смысле мы имеем власть без идеи представительства, а значит она уже не политическая. Это власть без ответственности. И такая ситуация соответствует ожиданиям большинства российского населения.
Российское население не собирается вменять ответственность кому бы то ни было из первых лиц, напротив – безответственность, по этим представлениям, и есть мера власти, тогда как ориентация на другого, на других, установка на взаимность, партнерство, достижение консенсуса – знак слабости. Соответственно, это власть без эффективности. По оценкам, которые были продемонстрированы, показано, что, практически по всем направлениям действия властей, за исключением положения России на внешнеполитической арене, оценки власти населением на протяжении многих лет отрицательные. Иногда резко отрицательные, однако это, опять-таки, не приводит к протестным настроениям, ни к каким бы то ни было действиям по переизбранию, смене этой безответственной и неэффективной власти.
Понятно, что в таких условиях, возникает, поддерживается и расцветает идея «особого пути» развития России, идея «особой» (суверенной) российской демократии и т.п.. Фактически это означает возвращение к чуть более оцивилизованному, в духе двадцать первого века, варианту железного занавеса. Этакий мягкий железный занавес, занавес из мягкого железа: «Нет-нет, мы в большом мире, спора нет, но путь и демократия у нас особые».
Что важно в этой «особости»? В первую очередь, особость – это исключенность из общих правил. Всех судят по общим правилам, а мы этим правилам не подлежим, не подчиняемся, говоря словами поэта, нас нужно «мерить» иной мерой. Другое значение особости – исключительность. И хотя нынешняя ситуация в России, в сравнении, скажем, с классической сталинской эпохой, не характеризуется постоянным поддержанием особого порядка, особого положения и проч., но в целом напоминание об экстраординарной ситуации, которая может вдруг возникнуть поддерживается среди населения. Мы видим, что население, ориентированное на адаптацию и стабильность, главными событиями на протяжении уже многих лет считает, прежде всего, катастрофы: иначе говоря, поднимает из подсознания свои внутренние страхи и оценивает ситуацию именно таким образом. А вместе с тем, население в большинстве считает (по крайней мере, до экономического кризиса считало), что сложилась ситуация относительной стабильности.
И наконец, последнее в коллективном понимании этой особости, оно представляется мне самым любопытным и пока что плохо осмысленным. Это «особое» в тех значениях, в которых это слово употребляется в словосочетаниях «особое положение», «особый порядок», «особый отдел», «особист». Это очень важная характеристика российской власти – ее скрытность и скрытость, непрозрачность, невидимость для населения, избирателей, других сил, которые могли бы выступать конкурентами. Тут можно говорить о возвращении к достаточно архаичному в двадцатом, тем более – в двадцать первом веке, пониманию власти как тайны – власти, покоящейся на тайне, на закрытости. Уже приходилось говорить о том, что подобной непрозрачности власти соответствует базовая тактика поведения населения – быть невидимым для власти. Кто служил в армии, знает: начальству попадаться на глаза не надо. Ускользание от глаз начальства, постоянная невидимость, алиби («нас здесь и сейчас нет») – это очень важная тактическая установка и населения, и «элитных» групп, они ведь тоже подначальные, и даже первых лиц.
Мне хотелось подробнее поговорить о том, в каком смысле и каким образом сложилась ситуация, когда преобладающая часть так называемых «элитных» групп и прежде независимых средств массовой коммуникации перешли в режим поддержки нынешнего социального и политического порядка, но времени на это уже нет. Скажу только, что те немногие партии, которые остались, фактически это партии без программ, партии без лидеров, партии, не собирающиеся соревноваться, и меньше всего ощущающие, что они — даже со своими электоральными противниками! — делают общее дело, озабочены общими интересами, решают стоящие перед страной политические задачи и стараются сделать это как можно лучше. То же самое можно сказать о СМИ: поразительные средства массовой коммуникации без коммуникации! Реально никаких коммуникаций ни с кем через нынешние российские средства массовой коммуникации не происходит. Происходит символическое удвоение нынешнего статус-кво, который еще и показывают на экране телевизора – показывают, что оно – вот оно, оно есть, «il y a», как говорят французы, оно существует, оно перед тобой. В этом смысле значение и партий, и средств массовой коммуникации вовсе не в том, чтобы выражать чьи-то мнения, координировать их с другими мнениями, конкурировать с ними и т.п.. Их базовая функция сегодня состоит в том, чтобы утверждать сложившийся порядок распределения власти, собственности, статусов и поддерживать его.
Теперь собственно о массе. Принято говорить (и политологи, политтехнологи, журналисты часто говорят) о массовом или очень широком доверии первым лицам, доверии власти. В принципе можно очень подробно, на данных показать, что ни о каком доверии, ни о какой поддержке речи здесь нет. Перед нами совершенно другое состояние социального вещества: это передоверение большинством какой бы то ни было инициативы первым лицам.
В российской политической культуре, в политических умозрениях большинства право на инициативу имеет тот, кто выше, в пределе – самый высокий. Достаточно посмотреть данные исследований «Левада-Центра» в динамике.
На чем строятся так называемые рейтинги? Это наш обычный вопрос, мы его многократно повторяли: «В какой степени Вы одобряете то, как такой-то исполняет должность, на которой сидит?». Тут замеряется не доверие, не поддержка, а степень соответствия того, как ведет себя фигура, демонстрируемая по телевидению, тем ожиданиям, иллюзиям, страхам, привычкам, которые есть у большинства населения. В данном случае мы имеем дело с тем, что 70%, 75,% а то и больше процентов взрослого населения страны говорят примерно следующее: «Да, такой образ власти нам привычен. Нормально, у нас нет к ней, в этом смысле, претензий».
Важна и другая характеристика власти — вот она сравнительно новая. Это в определенном смысле достижение путинского периода: власть, которая не «достает». В России ХХ века чрезвычайно редки ситуации, когда власть не «доставала». И вот сложилась такая ситуация, что власть не достает и, плюс к тому, время от времени делает знаки внимания.
Помните персонажей шварцевской сказки о Золушке, которые считали знаки высочайшего внимания? Власть оказывает знаки этого внимания когда экономически, когда политически: то в Пикалево приедет, то вдруг о здоровье женщин и их прокреативных способностях взволнуется, — так или иначе подобные знаки внимания все время идут, и их населению было более или менее достаточно на относительно благополучном фоне того, что было в 2005-2008 году, до середины года.
В связи с огромным количеством денег, вкачанных в население накануне выборов 2008 года, практически все группы россиян почувствовали известное успокоение. В такой ситуации люди забыли и думать о том, чтобы спрашивать с власти какую-то ответственность: не «достает», и ладно.
Я думаю, кроме всего прочего, что такова одна из составляющих представления россиян о свободе. У нас довольно поразительные ответы последнего времени о том, сколько процентов населения считают себя свободными людьми. Потом, когда начинаешь разбираться с этой «свободой», оказывается: ее, по мнению большинства, гораздо больше там, где государство опекает население, в том числе в экономическом плане — контролирует экономику, цены и т.д. В этом смысле, свобода для российского большинства – это опека без «доставания». Неагрессивная опека, пассивная опека с редкими знаками внимания.
И теперь уже совсем коротко. О том, с чем связан пассивный характер так называемой поддержки, который, как я старался показать, представляет собой передоверение инициативы, снятие ее с себя. Тут ведь какое представление о свободе? Я свободен, поскольку ни за что не отвечаю (герой «Города Градова» у Андрея Платонова в свое время говорил: «И ничего-то я не член»). Очень интересное понимание свободы. С этим надо очень серьезно разбираться, потому что здесь уже начинаются феномены антропологические: они связаны не только с социальным или политическим устройством, они связаны с устройством самого человека, с его приоритетами, с его пониманием Другого, с его пониманием самого себя. Это принципиальная вещь.
Итак, о причинах пассивности и «негативной свободы». Я хотел бы назвать два пункта. Первый – это бедность российского населения. Дело не только в бедности финансовой, хотя и таковая, конечно, есть. По нашим данным, и достаточно устойчивым, не больше четверти взрослого населения имеют какие-то сбережения. Причем, как можно оценить по другим вопросам и ответам на них, это сбережения не стратегического плана, которые позволили бы человеку подняться на другую социальную ступень или даже перейти в другой социальный класс, — это сбережения «на черный день». В принципе, это сбережения для одного хорошего ремонта квартиры, может быть, покупки дешевой машины — сопоставимые с этим, не более того. Но еще важнее другое: скудость независимости, а, с другой стороны, отсутствие солидарности, дефицит связей, которые могли бы помочь человеку в реализации его собственной самости, собственной свободы.
Отсюда резюме: три четверти населения считают себя ни в каком отношении не влиятельными на любом социальном и политическом пространстве, за пределами собственного дома.
Дома в смысле всего лишь квартиры, поскольку даже в собственном доме, где люди живут (имеется в виду городской многоквартирный дом) большая часть населения не может влиять на ситуацию. Что уж говорить о городе или селе, регионе, стране, в которой люди живут.
Установка на адаптацию, о которой говорилось, – что-то вроде клещей, которые держат ситуацию в нынешнем состоянии, увековечивая, консервируя ее, но не доводя до необходимости каких-то изменений. Эти «клещи» можно описать так: это гиперконтроль сверху, хотя в нынешней мягкой или смягченной форме, с точечными уколами-напоминаниями о том, кто здесь хозяин и кому принадлежит верх горы. Можно описать это на материалах партийного строительства нулевых годов, на огосударствлении средств массовой коммуникации, на деле ЮКОСа, — есть масса материала, который демонстрирует все это достаточно убедительно. Но дело в том, что такое же контролирующее и консервирующее устройство работает и снизу: это привычка на уровне массы. Таков, тоже мягкий, способ контроля массы над самой собой, способ самоконвоирования. Никто не высовывается, все присели и оказались примерно одинакового роста. «Активничать» никому не надо, не то привлечешь внимание начальства или какого-нибудь завистника.
Фигура алиби, о которой я говорил, — это установка практически всех значимых и заявляющих о себе, имеющих возможность заявить о себе сил в современном российском обществе. И все-таки она не поголовная, масса в сегодняшней России – не монолит. Есть 25%-30% людей, которые не принимают, хотя бы пассивно не принимают порядок, который молчаливо приняли 70%, большинство населения. Но, как показывают наши исследования 2005-2006 годов, на алиби ориентированы и так называемые элиты: модернизация – да Бога ради, но не нашими силами, не при нас и не здесь. Это такая а-топическая ситуация, где мы не здесь и не сейчас, и такая а-хроническая ситуация – «мы не в этом времени». Думаю, с этим связана и очень значимая, статистически выросшая за последние 10 лет характеристика самоопределения россиян — наше прошлое, наша история. Это один из параметров коллективной идентификации наших соотечественников, значимость которого за последнее десятилетие повысилась. Бежать куда-нибудь, в прошлое – так в прошлое, только не быть в настоящем и, не дай Бог, отвечать за какое-то ни было будущее. Кстати, отвечать за это прошлое (поступки предков, действия прежних правительств и правителей) россияне, по нашим данным, в большинстве своем тоже не хотят.
И еще два слова в резюме. Обобщая, утрируя, типологизируя, я описывал, когда общественная машина, политическая машина, экономическая машина работают плохо. Такие ситуации редко рассматриваются социальными науками, экономическими науками, политическими науками – разве что в качестве аномии или аномалии. Они мало когда анализируются как ситуации по-своему конструктивные — ситуации, из которых никто не собирается выходить. Зачем, если примерно всех устраивает то, что есть, и нет таких политических, культурных, моральных сил и авторитетов, которые могли бы предложить какую-то альтернативную программу и взять на себя ответственность за ее реализацию? А если нет сил, которые хотели и могли бы оценить эту программу, взвесив ее реалистичность, оценив издержки, сравнив ее с другими программами, тогда кто будет менять, что будет менять, каким образом, но, главное, зачем?
Так плохие ситуации, плохие состояния приобретают характер нормальных и даже нормативных. В них работает большое количество механизмов, которые позволяют существовать, ничего не меняя при известной сниженности запросов к себе и к другим.
По крайней мере, пока дело не доходит до крайних лишений, до «последнего» — для тех групп, у которых вообще что-то есть, кроме минимума, на еду и самые необходимые товары (о бедняках в точном смысле слова я не говорю – они минимумом дорожат). Если этих таковых лишений не будет, а их, вроде бы, не предстоит, то я вообще не вижу – что могло бы подтолкнуть нынешнюю ситуацию в сторону перемен.
Все права принадлежат авторам текстов © 2024 | RSS
